Центральный пост
...И все-таки они всплыли. Всплыли, как положено всплывать по инструкции: прослушав поверхность океана над головой, дабы не попасть под киль проходящего судна. На все про все ушло двадцать четыре минуты...

Потом командиру многие, в том числе и инженер-механик, будут пенять на это затяжное всплытие. "Надо было выскакивать по-аварийному, - горячились коллеги Кулибабы, - меньше было б трупов в отсеках!"

"По-аварийному" - значит, продувать балластные цистерны на тех предельных глубинах, когда давление воздуха в бортовых баллонах едва-едва позволяет начать продувание. При этом расходуется большая часть сжатого воздуха. На К-19 система ВВД и без того уже была повреждена пожаром в девятом. А сжатый воздух, как мы увидим дальше, сэкономленный на безаварийном всплытии спасет двенадцать душ в десятом отсеке.

Во всяком случае, Государственная комиссия не поставит в вину командиру то, что он не стал всплывать по-аварийному...

...Но всплыли. И сразу же лодку повалило на борт, потом всех швырнуло на другой - всплыли в шторм. В зимний, по-бискайски жестокий шторм...

Кулибаба бросился вверх по скоб-трапу отдраивать выходной люк. Рванул за рукоять кремальеры раз, другой, третий... И чуть не заплакал от бессилия. Крышка люка не отдраивалась, будто намертво прикипела к кольцевому комингсу выходной шахты. И это тогда, когда всем, копошащимся в сизом угаре, так нужен был хотя бы глоток свежего воздуха. Что же произошло?

Р. А. Миняев: "Почему Кулибаба не смог отдраить верхний рубочный люк? Витя (Виктор Павлович Кулибаба. - Н.Ч.) был курящим, но в курилку он не ходил, а курил в боевой рубке. Может быть, в эти моменты с люка ему на темечко капала вода (такая капель довольно часта в подводном положении. - Н.Ч.). Если люк на глубине подбить кувалдой, то капели не будет. (Из-за того, что запорный механизм был подбит кувалдой во время обжатия на глубине. - Н.Ч.). Ведь нормально люк перед погружением закрывается усилием рук, так же легко он должен открываться и при всплытии".

Вот уж воистину - любая мелочь в море может стать роковой!.. Тогда отдраили шахту "Самума", и в центральный пост хлынул наконец живительный воздух...

Р. А. Миняев: "Никакой паники и неразберихи в центральном не было. Мне кажется, обстановка была спокойной только потому, что мы в ЦП в первый момент просто не могли представить себе всей трагичности нашего положения. Но это только первые несколько минут, пока мы ничего не унюхали и пока мне уже не с кем было разговаривать из кормовых отсеков, кроме Милованова, с которым связь поддерживалась около двадцати четырех минут, то есть до всплытия. Сразу же после аварийных звонков я предложил Кулибабе срочно всплывать. Но одно дело - мое предложение, и другое - правила всплытия, от которых он не отступил ни на йоту. Кто прав, рассуждать не будем. Сразу после всплытия и открытия крышки "Самумы" мы в ЦП на своей шкуре почувствовали, что такое СО (окись углерода). Меня вынули через шахту, и когда через минуту я отдышался, опять свалился в ЦП, и, если ты помнишь, мы начали вытаскивать одного за другим, кто валялся без сознания в шестом, пятом, четвертом отсеках".

В. Н. Заварин: "Ничего этого я еще не видел. Я по-прежнему находился в своем первом - носовом отсеке, когда щелкнул динамик межотсечной связи ("Каштана") и прохрипел полуживой голос Миняева:

- Первый! Командира отсека на связь!

Я с тревогой подошел к "Каштану".

- Валентин! Приготовь аппараты ИДА. Оставь в отсеке одного на связи. Перейди во второй отсек, там включишься и доложишь!

Я перешагнул в центральный. Увиденное поразило меня, врезалось в память. Под шахтой "Самума" был сооружен съемный трап. За него держался Миняев и судорожно глотал воздух. Под люком лежало несколько человек - их пытались привести в чувство.

И еще я понял: верхний люк не отдраен - его заклинило!

- Заварин! Это дело твоей аварийной партии! - крикнул мне Миняев. - Выносите людей из кормовых отсеков!

Мне сейчас совестно вспоминать наши тренировки по борьбе за живучесть. Мы водили моряков на УТС (учебно-тренировочную станцию) в половинную численность экипажа, потому что остальные вечно были заняты на хозработах. Зато планы, старшинские тетради, списки были в идеальном порядке...

Мы вытаскивали людей из задымленных отсеков в центральный пост, под трап рубочного люка. Наверху наш особист (представитель особого отдела) Виталий Воробьев с веревкой в руках совершал такое простое, но такое сложное дело: один поднимал по колодцу вертикального трапа безжизненное тело. Наверное, кроме него, это так быстро и так осторожно сделать бы никто не смог.

Мы снова ушли в кормовые отсеки выносить моряков. Через пятый отсек людей протаскивали с трудом. Там и в обычной-то обстановке проходишь, как на аттракционе, а в тяжеленном аппарате с человеком без сознания на плечах одному пройти немыслимо. Полуживые люди были податливы и неуклюжи и казались тяжелее своего веса. Было страшно жарко, я задыхался в резиновой маске. Потом Володя Бекетов - мичман, старшина четвертого отсека - менял мне аппарат. Он даже умудрился подключить манометр и проверить давление в баллонах.

В какой-то момент я так и не смог то ли сам перелезть через комингс переборочной двери, то ли кого-то перетащить... Я на что-то откинулся на одну минуту передохнуть, может быть, просто прилег на палубу. Очнулся, когда меня тащили. Маска аппарата давила, сквозь запотевшие стекла ничего не было видно. То, что я не терял сознания, хорошо помню по тому отвращению, какое испытал, оказавшись в луже блевотины под рубочным люком. С меня стащили маску, аппарат, пропустили где-то за спиной и под мышками трос и стали поднимать наверх.

Из ада я попал на небеса. Я видел дневной свет и дышал морским воздухом! Я слышал, как Нечаев (капитан 1 ранга Виктор Михайлович Нечаев был на борту К-19 старшим начальником. - Н.Ч.) велел то ли найти, то ли привести в чувство доктора Пискунова. Над кем-то он склонился, кого-то мимоходом обругал, искал спирт или велел принести спирт и найти доктора... Все мутилось у меня перед глазами.

Лейтенанта медслужбы Мишу Пискунова привели в чувство в центральном с помощью доброй порции нашатырного спирта и чистого кислорода. Потом подняли наверх... Нечаев тряс его за плечи:

- Миша, надо людей спасать! Миша, ты меня слышишь?!

На доктора вылили ведро воды, после чего он начал приходить в себя и отдавать приказания. Вызвал старшину четвертого отсека Бекетова и объяснил, что надо принести из лазарета. Очень точно поставил диагноз наш юный врач: отравление окисью углерода.

На палубе в ограждении рубки лежало человек двадцать. Пискунов показал, как делать искусственное дыхание рот в рот, как переворачивать человека в бессознательном состоянии...

Все было сделано так энергично, с такой быстротой и напором, какие ни один из нас не мог себе и представить.

Когда подводника вытаскивали наверх, он походил на тряпичную куклу, не проявлявшую признаков жизни. Но эту куклу подхватывали, вытаскивали запавший язык, глубоко вдыхали в рот свой воздух, с силой массировали грудь, и все это повторялось с отчаянной энергией до тех пор, пока не появлялись признаки жизни. Теперь надо было следить, чтобы очнувшийся не захлебнулся - его со страшной силой начинало рвать. И таких было не один и не два - несколько десятков. Это происходило в теснейшем пространтсве ограждения рубки, куда ударяли холодные штормовые волны.

Впоследствии Пискунов рассказывал: "Порой я приходил в отчаяние. Но твердо знал: покажи я хоть на секунду свою беспомощность - и тогда вы все станете трижды беспомощными..."

* * *
Недосчитались двадцати восьми человек. Из них двое скончались уже наверху. Так и не откачали... Не ясна была и судьба тех двенадцати моряков, что были отрезаны пожаром в самом последнем - десятом - кормовом отсеке. Сначала с ними поддерживали связь по телефону из первого. Заварину отвечал из десятого мичман Борщов. Он сообщил: все ребята лежат на койках, чтобы как можно меньше двигаться и делать вдохов; все дышат через мокрые полотенца и простыни. Он жаловался, что раскалывается от боли голова. Потом связь оборвалась...

Неужели к двадцати восьми несчастным надо при бавлять еще двенадцать?!

Сорок погибших? Это треть экипажа...

В разведку - к девятому...

По правилам борьбы за живучесть на подводных лодках командир корабля спустя какое-то время, когда, на его взгляд, пожар заглохнет сам собой, обязан выслать в аврийный отсек партию разведчиков.

В. Н. Заварин: "Недолго длилось мое блаженство наверху, если только можно назвать блаженством то, что я делал с отравленными подводниками. Но все же я вдыхал чистый воздух.

Меня позвали в центральный пост - к механику. Спустился.

- Заварин, готовь аппарат, пойдешь в корму, выбирай напарника!

Меня поразила интонация - Рудольф приказывал! В наших взаимоотношениях этого никогда не было. А тут его как будто подменили.

Рудольф Андреевич Миняев - наш бессменный командир БЧ-5 - был душой экипажа. С ним легко было нести вахту, легко было служить. Рудольф никогда не делал культа из своих "механических" проблем, не ставил остальных в зависимость от дел электромеханической боевой части. Но он умел спокойно расставить в ряд все дела на лодке, и мы вдруг начинали видеть значимость тех вещей, первостепенность которых он отстаивал. Однажды наш замполит Борис Демьянович Веремьюк провел анонимный анкетированный опрос, чтобы выявить степень популярности каждого из членов экипажа. Итог его был таков: Миняев - любимец личного состава.

Вот от него-то я и получил приказание идти на самое опасное в моей жизни дело. Идти в разведку к аварийному отсеку, узнать, что там происходит, не стих ли пожар, нет ли где по пути живых людей.

В напарники я выбрал лейтенанта Смирнова, командира группы управления. Нас стали готовить: дали сапоги, проверили дыхательные аппараты, связали наши пояса трехметровым стальным тросиком. Мне было страшно и идти, и проявить робость. Ясно было - кто-то должен пойти в разведку. Не пойти я не мог, потому что у меня росли две дочери и оказаться потом в их глазах трусом - это еще страшней.

Нам надо было дойти до девятого отсека - ощупать переборку, загерметизировать захлопки и клапаны... Мне помогал снаряжаться мой старшина команды мичман Межевич. Я так волновался, что счел га благо полностью ему довериться. Он сам включил меня в аппарат... Я пытался отрешиться от страха, как перед прыжком в ледяную воду... Собравшись с духом, мы двинулись. Первым лежал на нашем пути довольно благополучный четвертый отсек. Дверь в него из центрального поста отдраена и поставлена на крюк, чтобы лучше шла вентиляция. Сидевшие там моряки молчаливыми взглядами проводили нас в пятый. Проходим пятый. Хорошо знаем, что надо делать, и понимаем друг друга с полуслова.

Нестерпимо жарко в шестом отсеке: горячая палуба чувствуется сквозь подошвы, горячая рукоять кремальеры обжигает руки...

В аварийный отсек человек должен идти плотно одетым. Пусть будет жарко, плотная одежда помогает психологически - чувствуешь себя защищенным.

В седьмом отсеке все задымлено. Луч фонарика вяз нет в белом дыму. Так же нестерпимо жарко, трудно дышать. Валера Смирнов подбирает тросик, чтобы не запутаться. Ощупью находим ключ и поджимаем аварийные захлопки клапанов вентиляции. Затем Валера лезет куда-то за механизмы, и я подстраховываю его, придерживая тросик. Что будет, если сейчас застрянет Валера или зацепится наш тросик?

Я отдраивал переборочную дверь в шлюз-тамбур восьмого отвека и понял, что дальше не пройду. Следующий шаг можно было сделать, только ступив на человеческое тело. И последующий тоже. Задохнувшиеся ребята лежали почему-то лицами вверх. В темноте, в дыму, они смутно белели, я даже не сразу догадался, что это лица...

В восьмой надо было спускаться по нескольким ступеням, а дальше - узкий проход, заваленный мертвыми телами. Нельзя было понять, во что одеты моряки, все было темным. Но лица белели. Перешагнуть через эти тела было невозможно. Я старался только не наступать на лица. Первый шаг в шлюз-тамбур был сделан. Я стоял на мертвом подводнике и смотрел, куда можно сделать следующий шаг. Надо было идти дальше...

В восьмом отсеке поперек прохода со ступенек, ведущих на пульт управления, свешивались чьи-то ноги. Они даже не свешивались, а перегораживали отсек. Я их отодвинул, и мы прошли к переборке девятого отсека. Она была не очень горячей.

Убедившись, что переборка девятого отсека горячая, но не раскаленная, мы повернули назад.

Валера заглянул в восьмиместную каюту офицеров группы управления. Там тлели постели... Но людей в восьмиместке не было. Эта каюта всегда напоминала мне пороховую бочку: в ней постоянно находились две заряженные регенеративными патронами установки. Во время аварии восьмиместка лишь по счастливой случайности не превратилась в могильник для офицеров БЧ-5. Дело в том, что там не было слышно никаких сигналов, никаких команд. А офицеры БЧ-5, на которых лежали самые тяжелые обязанности на корабле, обычно спали как убитые. И в тот роковой час спали все, кроме старшего лейтенанта Евгения Медведева. Он читал. Медведев читал всегда и везде, отрывая от сна драгоценное время. С первым же сигналом тревоги он сначала разбудил, а потом бесцеремонно поднял всех, заставил еще разобрать принайтовленные к подволоку дыхательные аппараты...

Дымился в восьмом и пост химслужбы. Но я знал, что старшего химика - лейтенанта Алексеева - успели вытащить наверх и над ним колдовали теперь доктор и Нечаев.

В девятый мы входить не стали. Даже если пожар в нем утих, пламя могло тотчас же полыхнуть, открой мы переборку и впусти воздух...

Каких-то два десятка шагов и две двери отделяли нас от ребят в десятом отсеке. Но ни им, ни нам преодолеть их было невозможно. Да и живы ли они там? Об этом можно было только гадать.

Мы повернули обратно..."


Смертники десятого отсека
Душа современника устала ужасаться тем изощренным мучениям, каким подвергала человека наш бешеная технотронная цивилизация. И все же этим двенадцати выпало нечто особенное...

Двенадцать человек, отрезанных от экипажа, от всего мира анфиладой задымленных, заваленных трупами отсеков, оставались в последнем из них - в десятом. Телефонная связь прервалась на вторые сутки. На пятые их всех причислили к лику "погибших при исполнении...". А они жили и на пятые, и на десятые, и на двадцатые сутки своего немыслимого испытания - в отравленном воздухе, без еды, в кромешной тьме и сыром холоде железа, промерзшего в зимнем океане; жили в полном неведении о том, что происходит на корабле и что станется в следующую минуту...

Вообразим стальную капсулу, разделенную на три яруса, густо переплетенных трубопроводами, кабельными трассами, загроможденных агрегатами и механизмами. Это и есть жилой торпедный отсек в корме К-19. На самом верхнем этаже - две тесные каютки-шестиместки, торпедные аппараты и торпеды, уложенные вдоль бортов на стеллажи. Под ними - палуба вспомогательных механизмов и трюм. Дышат в десятом воздухом, который не успела вытеснить плотная корабельная машинерия. Войти сюда и выйти отсюда можно лишь через круглый лаз в глухой сферической переборке (перегородке), разделяющей десятый и девятый отсеки. Лаз перекрывается литой круглой дверью весом в полтонны, которая задраивается кремальерным запором. Вот это и есть десятый отсек...

Сгоревшим заживо в девятом отсеке выпала жуткая участь. Но лучшая ли доля досталась тем, кто находился в кормовом отсеке, единственный вход в который запечатал люк, приваренный к горловине жаром бушевавшего пламени?

Двенадцать человек, двенадцать живых душ оказались в глухой стальной капсуле, одну из стенок которой лизал огонь.

Даже грешники в аду кипят в открытых котлах. А здесь - в стальной бомбе, начиненной ядерными торпедами. Но прежде чем рванул бы пусковой тротил боевых зарядных отделений, им предстояло медленно задохнуться, иссохнуть, обезводиться, мумифицироваться в этом дьявольском автоклаве.

Даже первые христианские мученики не подвергались таким пыткам. А этих, двенадцать, - за что? Не злодеи ведь, простые, в общую меру грешные, люди. Воины. Не на морской разбой шли - свои берега прикрывать.

За что же им такое?!

Впрочем, тогда их мучил совсем другой вопрос: как? Как спастись из этой камеры-душегубки?

Из отростков вентиляционной магистрали хлестал черный от дыма угарный газ. Его гнало из горящего смежного отсека. На двенадцать человек - только шесть спасательных масок (четыре ИДА и два ИПа). Спасательных средств в десятом отсеке было ровно столько сколько предусматривалось здесь моряков по боевой тревоге. Шестеро были лишними. Они не успели перебежать на свои посты через горящий девятый и теперь со смертным ужасом взирали на эти черные ядовитые струи...

Первым бросился к клинкету (запорному механизму) вентиляции капитан-лейтенант Борис Поляков. Закрутил маховик с такой силой, что сорвал его со штока. Дымные струи иссякали... Смерть первая, самая скорая, самая верная, - отступила. Но за ней маячила вторая - не столь торопливая, но неотвратимая: от общего удушья в закупоренном отсеке. И каждый из двенадцати понимал, что отныне такой привычный, обжитой, удаленный от начальства в центральном и тем особенно ценимый десятый вдруг по мановению коварной морской фортуны превратился в камеру смертников. Что стоило им выдышать в двенадцать пар легочных крыл кислород из трехсот пятидесяти двух кубометров задымленного и загазованного воздуха...

* * *
Двенадцать молодых, крепких мужчин, заживо замурованных в духовке на медленном огне.

Два офицера, три мичмана, семеро старшин и матросов. Вскоре их фамилии продолжат скорбный список тех, кто сгорел в девятом.

Там, в центральном посту, возникла у кого-то жестоко-милосердная мысль: пустить в десятый фреон, чтобы не мучились... Но командир идею эвтаназии не одобрил. У подводников вера в спасение умирает только вместе с ними.

* * *
Подводник - это не просто профессия, ставшая образом жизни, это еще, и может быть прежде всего, характер, то есть склад души и способ мышления.

Люди накопили вековой опыт выживания в пустыне и тайге, горах и тундре, на необитаемых островах, наконец, на плотике посреди океана. Но уметь выживать в железных джунглях машинерии, в ее магнитных, радиационных, электрических полях, в ее бессолнечном свете, дозированно-фильтрованном воздухе, к тому же химического происхождения, в ее тесном замкнутом узилище, в ее щелях, просветах и выгородках между жизнеопасными агрегатами, - это удел подводника.

Борис Поляков в свои двадцать шесть был истинным подводником. Что бы ни делали сейчас его руки - перекрывали ли клинкет вентиляции или расклинивали вместе со всеми стеллажные торпеды, которые грозили сорваться со своих мест в эту бешеную качку, - мозг его лихорадочно искал ответы на два жизненно важных вопроса: каким образом можно выбраться из этой ловушки, а если нельзя, то каким способом пустить в нее воздух?

Нечего было и думать открыть люк (то, что он приварился, Поляков еще не знал) и перебежать сквозь доменную печь, в какую превратился девятый, в смежный с ним восьмой отсек. Не оставили надежды на спасение и кормовые торпедные аппараты - через трубу одного из них Поляков мог прошлюзовать за борт только четверых, на которых были штатные комплексы ИСП, но выход в штормовой океан обернулся бы для них медленным самоубийством.

Эх, наладить бы хоть самую хилую вентиляцию... Но как?

Он решал эту техническую головоломку, надышавшись угарной отравы. Ломило в висках. Тошнило от выворачивающей душу качки: бездвижную атомарину валило с борта на борт так, что маятник кренометра уходил за угол заката. В отсеках грохотало от перекатывавшихся вещей. Всплытие было неожиданным, и по-штормовому ничего не успели закрепить. Атомоходчики всплывают редко и потому от качки страдают особенно жестоко - привычка к болтанке вырабатывается обычно на вторые, а у кого и на третьи-четвертые сутки. Так что вместо элегического прощания с жизнью последние часы смертников десятого отсека проходили в рвотных спазмах - до слез. И все-таки они с надеждой смотрели на Полякова: "Ты же офицер, у тебя на погонах инженерные молоточки, ну придумай же что-нибудь!!."

В десятом отсеке он оказался волей житейского случая. Штатная койка командира первой контрольной группы дистанционного управления реактором ( так называлась должность капитан-лейтенанта Полякова) - в восьмом отсеке по левому борту. Но спать там жарко, и в эту роковую ночь Борис перебрался в десятый, в каюту друга, однокашника по Дзержинке, Володи Давыдова, тоже командира группы и капитан-лейтенанта. На его же, поляковской, койке спал в восьмом штатный командир десятого отсека лейтенант Хрычиков.

Одному из них этот обмен койками стоил жизни...

Б. А. Поляков: "У нас на лодке было два старпома. Второй шел вроде дублера. Когда услышал звонки аварийной тревоги, подумал - молодой отрабатывается. То один в "войну" играет, то другой... Надоело. У меня ведь восьмая боевая служба... Вскочил, надо бежать в центральный, мое место на пульте... Да не тут-то было. Через девятый уже не пробежать. А спустя две-три минуты к нам пошел угарный газ... Перекрыл... Нет, к нам из девятого никто не ломился, не стучал. Слишком быстро все разыгралось. Переборка накалилась так, что стала тлеть обшивка из пресованных опилок. Пришлось плескать водой, сбивали топорами... Потом погасили аварийные плафоны, питания для них хватило на два часа".

...И он решал эту немыслимую инженерную задачу - как добыть воздух? - под грохот ураганного шторма, в меркнущем свете, в неразволокшемся еще дыму, вцепившись в трубопроводы, чтобы удержаться на ногах. "Ну придумай же что-нибудь!" - все так же исступленно и немо молили его глаза остальных одиннадцати.

Три года назад он был командиром этого отсека. Он обязан был знать все три яруса хитроумной машинерии досконально. Три этажа, перевитых пучками разномастных трубопроводов, кабельных трасс... Они обитали на верхнем - третьем - ярусе, который считался жилой палубой.

К вечеру - часам к двадцати - дышать уже было нечем. Регенерации, насыщавшей воздух химическим кислородом, в отсеке не было. Голодная кровь стучала в виски, гнала холодный липкий пот... Плафоны уже давно погасили. Аварийные фонари едва тлели: садились их аккумуляторы...

Воздуха! Хотя бы глоток...

Глоток он нашел. Спустился в трюм, едва удерживаясь на перекладинах трапа, и стравил из патрубков-"гусаков" дифферентной цистерны скопившийся там воздух. Грязный, масляный, набитый компрессором без каких-либо фильтров, он все же пошел. Под его шипенье Полякова и осенило: если открыть кингстон глубинометра, то возникнет пусть слабый, но все же проток, продых... Надо было только сообщить в центральный, чтобы поддули в дифферентную магистраль...

"Каштан" - межотсечная связь - не работал. Его замкнуло при пожаре. Поляков с замиранием сердца вынул из зажимов увесистую трубку корабельного телефона. Этот древний слаботочный аппарат, питавшийся от ручного магнето, как и его прародитель - полевой телефон. Связь удалось установить только с первым отсеком. Ответил его командир, минер Валентин Заварин.

- Валя, - попросил Поляков, - скажи Рудольфу (инженер-механик Миняев. - Н.Ч.), пусть наддувает диффе-рентные цистерны. А мы откроем кингстон глубинометра.

- Добро!

И воздух пошел! Они вдыхали его, будто пили луговую свежесть.

Призрак смерти от удушья уступил место своей младшей сестре - гибели от жажды. В десятом не было воды. Ни глотка. Пить хотелось, хотя все дрожали от холода. Пожар в девятом заглох, притаился до первой порции свежего воздуха. Переборка была теплой, и все отогревались на ней. Ведь одеты были в "репс" - легкие лодочные куртки и брюки. В отсеке же стояла зыбкая осень: воздух остыл до температуры забортной воды - градуса три-четыре тепла. Разыскали на ощупь четыре комплекта аварийного шерстяного белья. Разумеется, они были неполны - беда всех подводных кораблей. Растащили: кто - поди узнай... На двенадцать человек пришлось два свитера, трое шерстяных рейтузов, две фески, пара чулок... Но не одежда тревожила Полякова. По самым скромным прикидкам, буксировка в базу, на Север, должна была занять месяца полтора. Только в базе их могли извлечь из западни десятого. Сорок пять суток без воды? Еще один необъявленный смертный приговор судьбы.

Лет десять назад все они были наслышаны о сорокадевятидневном дрейфе в океане сорванной штормом баржи с четырьмя солдатами - Зиганшиным, Крючковым, Поплавским, Федотовым. Та сенсация облетела мир: полтора месяца без еды, солдаты съели кожаные меха гармони и голенища сапог... Теперь нечто подобное выпадало им. Разве что в гораздо худшем варианте - в кромешной темноте, в грязном воздухе, в промозглом холоде. И главное - без воды.

Поляков знал, что в десятом отсеке расположена расходная цистерна с пресной водой. Но она оказалась пуста... Бачки с аварийным запасом продуктов - тоже. Их раскурочили, как это водится по неистребимому безалаберному обычаю, хозяева отсека еще в начале похода. Увы, что проку в сожалениях, негодованиях... Поганый обычай, неизвестно когда он завелся... Но даже если бы бачки были полны, их все равно не хватило бы для дюжины едоков на полтора месяца.

Вода!.. Она плескалась, шумела, журчала над головой, в штормовом океане, разбивавшем о лодку крутые валы. Эти водные звуки дразнили жажду еще горше, ежеминутно напоминая о недоступном.

Попробовали собирать тряпкой конденсат - напотевавшую на подволоке влагу, тряпку выжимали в миску. Но многочасовой труд не увенчался и добрым глотком грязноватой, вонючей воды.

И снова все с надеждой смотрели на Полякова: ты, командир, добыл воздух, добудь и воду.

И он добыл воду. Добыл, потому что знал эти стальные джунгли, как никто другой.

Там, в расходной цистерне, должен был оставаться "мертвый запас" воды, скапливающийся ниже фланца сливного трубопровода. Что если разбить водомерное стекло и отсосать через трубку?.. Это было еще одно гениальное озарение!

Поляков велел трюмному матросу найти кусок шланга и объяснил, что нужно делать. Через четверть часа тот принес в окровавленных руках миску ржавого отстоя. Руки порезал в темноте об осколки водомерного стекла, когда швырнуло при крене. Поляков перевязал ему кисти обрывками разовой простыни и распорядился добыть емкость повместительнее миски. При свете тусклой "лампочки Ильича", сооруженной из батареек, вытряхнутых из найденного магнитофона, отыскали большую жестянку из-под сухарей. Скорее всего, она служила тут писсуаром, но выбирать не приходилось. В нее с грехом пополам нацедили литров пять все того же ржавого отстоя. Его разлили в бутылки из-под вина, и Поляков велел держать их между ног, чтобы хоть как-то согреть ледяную воду.

Теперь, когда утолена была первая жажда, подступил голод. Есть в холоде хотелось мучительно...

По иронии судьбы среди пленников десятого отсека оказался начальник интендантской службы мичман Мостовой Иван Иваныч, известный на лодке "прижим". При нем были ключи от "сухой провизионки", открыв которую обнаружили коробки с макаронами и пачки поваренной соли. Макароны, как ни противно было, грызли всухую. Соль тоже пригодилась. На третьи-четвертые сутки у многих в холодной сырости заложило дыхание, воспалились глотки... Поляков вспомнил народное средство: ложка соли на кружку воды, и полоскать. Помогло!

На пятый день серьезно занемог мичман-секретчик. "Спину ломит. Помираю..." Застудил почки. Это не горло. Тут врачебная помощь нужна. Или хотя бы консультация. Но телефонная связь прервалась еще на второй день. А парень и в самом деле вот-вот Богу душу отдаст. Стонет, мечется... Пришлось действовать на свой страх и риск. По счастью, в одной из кают удалось отыскать пол-литра спирта. Поляков разодрал разовую простыню на лоскуты, смочил спиртом и наложил на поясницу мичману, терявшему порой сознание от боли. Велел натянуть шерстяной свитер и накрыл всем, что было теплого под рукой. Спиртовой компресс подействовал. Боль приутихла...


Остров смерти
Всего лишь за каких-то полчаса грознейшая атомарина-смертоносец превратилась в полый островок-поплавок, беспомощно нырявший среди океанских валов.

Без хода, без электричества, без света в отсеках, без тепла и дальней радиосвязи К-19 мало чем отличалась от стального понтона, ставшего игрушкой волн. Можно было бы подыскать немало других, куда более мрачных определений - плавучий морг, блуждающая ядерная мина, "Хиросима", - но все это после того, что сначала она, чудом всплывшая субмарина, была островком, на котором спасались и выживали сто с лишним моряцких душ. Многим из них нужна была срочная специализированная медицинская помощь.

Старший по борту - "дядька" - капитан 1 ранга Виктор Михайлович Нечаев да, пожалуй, и командир К-19 Кулибаба знали, что ровно два года тому назад, примерно в этих же бискайских широтах, затонула после пожара атомная подводная лодка К-8. Огонь выжег сальниковые уплотнения и кабельные вводы в прочном корпусе, отсек медленно заполнился водой, и на вторые или третьи сутки атомарина навсегда ушла в пучину Атлантики. Никто сейчас не мог поручиться, что нечто подобное не произойдет и с их кораблем. Разумеется, они ни с кем не делились своими опасениями. Нечаев же, чтобы отвлечь сотоварищей от мрачных мыслей, вспоминал время от времени какую-нибудь соленую частушку и голосил не хуже "ярославских ребят".

... Первым к ним подошел "американец" - корабль береговой охраны США.

В.Н.Заварин: "Мне от такого "спасателя" стало как-то не по себе. Ведь у меня в аппаратах секретные торпеды, за которые я отвечаю головой. "Образ врага в сознании утвердился четко и стойко. На всякий случай доложил Виктору Михайловичу Нечаеву, что, в принципе, могу выстрелить из аппарата на затопление (с закрытыми запирающими клапанами) две торпеды новой конструкции. Нечаеву хватило здравого смысла принять мое сообщение в качестве шутки и посоветовал лучше выстрелить ими в боевом варианте...

"Американец" предложил помочь. Мы на международном морском жаргоне с примесью русского диалекта от его помощи отказались. На корабле была вертолетная палуба и ангар. Створки ангара были чуть приоткрыты, но вытаскивать вертолет американцы не стали - нелетная погода, нелетное море.

Как только появился американский фрегат, наш представитель "службы Андропова" Виталий Воробьев прирос к ходовому мостику.

Затем появился на горизонте еще один силуэт. Ближе других к нам оказался "корабль науки" - научно-исследовательское судно "Профессор Зубов".

Огромный высокий борт "Зубова" манил нас и дразнил своей недосягаемостью. Но тем не менее его капитан готов был взять нас на буксир. Договорились о способе буксировки. Зубовцы предлагали тащить нас в Ленинград. Они туда шли и поэтому считали, что мы должны быть отбуксированы именно в Ленинградский порт. По УКВ мы попросили "Профессора" взять на борт часть экипажа. Вот здесь-то он и сбрындил: "Какие люди! Нам до Ленинграда девять тысяч километров пилить. У нас нет места..." И т.д., и т.п.

Да, никак мы не ожидали такого от земляков. А ведь погода еще давала надежду на эвакуацию. На борту несколько человек были в очень тяжелом состоянии. Под "козырьком" лежали два наших товарища без признаков жизни...

Нас окружал промозглый предутренний рассвет североатлантической ночи. Очень низко над водой висели облака. Они переходили в какую-то морось. Начинался шторм. Лодка сидела низко: продули только среднюю группу балластных цистерн да еще немного поддули нос и корму - запасы воздуха пополнять было нечем. Мы в море были одни. Иллюзий относительно своей безопасности не строили. Поэтому вытащили в ограждение рубки единственный плотик. Температура воды - девять-десять градусов. Хоть бы один самолет!..

Впрочем, "Орионы" с опознавательными знаками США начали кружить над нами довольно скоро. Но это были противолодочные самолеты вероятного противника.

Одним из первых к нам подошел на вторые сутки сухогруз "Ангарлес". К этому времени шторм разыгрался не на шутку. Волны перекатывались через надстройку и порой захлестывали нашу высокую рубку. С сухогруза спустили спасательный катер, передали нам трос-проводник. Мы отвалили горизонтальные рули и пытались за них завести буксирный конец. Смыло за борт боцмана Красникова, там же оказался мичман Бекетов. Но, слава Богу, раздобытые некогда самим же боцманом Красниковым нештатные капроновые концы теперь счастливо пригодились - ребят вытащили.

Моряки с "Ангарлеса" предпринимали отчаянные попытки помочь нам. Но к лодке даже и приблизиться было опасно - штормовые волны швыряли нас, словно щепку. Когда стало ясно, что дальнейшие попытки завести буксирный конец бесполезны, "Ангарлес" отошел и начал удерживаться с наветренной стороны, чтобы хоть как-то прикрыть нас от штормовой волны.

Вскоре к нам подошел противолодочный корабль "Вице-адмирал Дрозд". В штормовом океане его мачты порой терялись за гребнями волн. На "Дрозде" был вертолет... Но нечего было и думать, чтобы он взлетел в такой шторм.

Когда же над нами появился вертолет, мы не поверили своим глазам. Даже Миняев выскочил наверх. А ведь он ни на минуту не покидал своего кресла около колонки аварийного продувания. Тут он не сдержался и сострил: "Ну вот, сталкивались под водой, сталкивались на воде. Теперь с вертолетом недоставало".

Вертолет завис совсем низко, из кабины быстро спустили трос с грузом. Мы отстегивали карабины и принимали аппараты, продукты, бидон с горячим кофе, теплую одежду, аварийные фонари - все, что было нужно для работ по обеспечению живучести лодки, для работ на надстройке с буксирными концами. Вертолет прилетал к нам еще и еще, и мы уже не чувствовали той безысходности, которая поселилась было в душе каждого.

Вертолетчиков было трое: Крайнев, Семкин и Молодкин. Мы знали, что нет инструкций, разрешающих взлет вертолета в девятибалльный шторм. А как все это происходило, нам капитан Молодкин впоследствии рассказывал:

- Для меня главным было взлететь... Вертолет вручную выкатили на сетку, и человек тридцать моряков удерживали его от сползания, пока я набирал обороты. По команде они отпустили машину, и через секунду я уже был в воздухе. Ну, а садился на полном ходу - в крепкие руки палубной команды...

Да, вертолетчики летали вопреки всем инструкциям и наставлениям, вопреки здравому смыслу и законам физики... Благодаря им мы получили горячую пищу, они сняли часть личного состава - около сорока человек, остальных передали на спасательный буксир (СБ-38) мокрым способом.

Буксир курсировал в видимости корабля. Нам нужен был сжатый воздух, и мы на протяжении нескольких суток пытались принять шланг ВВД. На борту К-19 оставалась только аварийная партия - восемнадцать обессиленных моряков.

Однажды нас поразили опасные маневры СБ-38. Он галсами курсировал перед самым носом лодки, таская за собой спасательный плот с людьми. Дело в том, что для работ нам нужны были крепкие, сильные ребята, и на буксире приняли решение "закинуть" с волной резиновый плотик с "десантом" на корпус лодки. Эти попытки продолжались несколько часов. Сколько самоотверженности надо было проявить и командиру СБ-38, и молодым парням, чтобы решиться на такой шаг!

СБ-38 - спасатель с одновальной машиной, даже без подруливающих устройств. Это, конечно, явление уникальное. Но подобная уникальность едва не привела к другой трагедии: если бы трос, страхующий плотик, лопнул, ребят унесло бы в океан.

Мы же, измученные многодневной работой от темна до темна, однообразным питанием, теряли последние силы. В горло ничего не лезло. Было холодно, одежда промокла..."


В десятом отсеке
Б. А. Поляков: "До восьмого марта вел календарь в уме. Потом сбился... Ураган буйствовал пять дней. Но и когда приутих - легче не стало... Самым трудным, я бы сказал - критическим, днем были шестые сутки. Дышать уже было нечем, хотя легкий поддув еще чувствовался. В центральном на пятые сутки нас похоронили. Но адмирал Касатонов, руководитель спасательной операции, приказал числить нас в живых до самого последнего дня. Конечно, мы ничего о том не знали и сообщить о себе никак не могли, но чувствовали, что воздух через дифферентную цистерну мало-помалу идет...

Так вот, на шестой день отчаянные головы стали предлагать: мол, пожар в девятом утих - перебежим в восьмой. Но ведь там же дикая загазованность. "А как в Освенциме спасались? В газовых камерах, - напирал Володя Давыдов. - Платок мочой смачивали и через него дышали. А у нас вода есть, ИПы... Проскочим как-нибудь". - "Не проскочим! - отвечали ему. - Там все штормом завалило. Да и настил, скорее всего, прогорел. В темноте провалимся - всем каюк."

На всякий случай встал к люку. Если кто силой попытается - завалю. Спортом занимался... Но, к счастью, никто не рискнул. А если бы кто и рискнул, все равно не отдраил бы люк: клиновый запор заварило. Хорошо, что мы о том не подозревали. А то еще тягостнее было бы... Конечно, подбадривал людей, как мог. Внушал: надо погоду ждать, океан успокоится - спасут.

Еще морячок у нас был из циркового училища. Работал в отсеке в режиме клоуна. О представлениях рассказывал, смешные репризы вспоминал... О детях своих говорили. Это тоже жить заставляло. Моему огольцу, Андрюхе, восьмой годок шел...

А вообще муторно было. Темнота давила. Углекислотой надышались уже до одышки. Многие лежали ничком, и только качка переваливала с боку на бок, как трупы. Некоторых в гальюн приходилось под руки отводить. Штатного гальюна в отсеке не было. Нашли местечко в трюме. Вконец ослабевших на подвеске спускали... Фильтр самодельный придумали, из кусков верблюжьего одеяла. Но все равно вонь шла. Можете представить, чем мы дышали кроме дыма и углекислоты. Та еще атмосфера была. Я говорил ребятам - мы на любой планете выживем. Хоть в отряд космонавтов записывайся..."

Мы сидим в кабинете Полякова. В распахнутое окно налетает летний ветерок, настоянный на хвое гатчинских сосен. После таких рассказов хочется вдыхать этот воздух полной грудью и радоваться его обилию.

Борис Александрович давно в запасе. Живет и работает в доброй старой Гатчине инженером по строительству при одном из петербургских НИИ. Растит внука.

Голубоглазое кругловатое лицо его улыбчиво и открыто, только быстрая мимика, слишком быстрая смена улыбок и хмурых гримас выдают в нем подводника, наигравшегося со смертью...

Б. А. Поляков: "Иногда накатывала чудовищная тоска, и тогда казалось, будто на лодке вообще не осталось никого в живых и нам так и придется болтаться в океане, пока не перемрем. Ведь никаких звуков, выдававших присутствие экипажа, мы не слышали. Только один и тот же сводящий с ума плеск волн над головой. А что, если экипаж давно покинул лодку, а нас посчитали погибшими? Что, если лодка уже наполнилась водой и вот-вот канет в пучину?

Чего только не приходило в голову. А время в темноте особенно нудно.

И вдруг однажды слышим стрекот вертолета. Ну, тут воспрянули! Ищут, спасают... Спасут!

Вертолет кружил явно над нами. Разумеется, мы ничего не знали о том, что там происходит, за стенками нашей темницы. Только строили свои догадки. Зато теперь по шуму вертолета могли определять время суток: работает - значит, день, затих - ночь".

Смысл всех усилий спасателей сводился к тому, что-бы подать на лодку силовой кабель. Своей энергетики на К-19 не было. Реактор заглушен. И только 8 марта ценой невероятных усилий удалось дать питание на распредщит - 1, с которого и попытались провентилировать погорелый отсек. Но неудачно. Притихший пожар в нем снова разбушевался...


В море чужой беды не бывает
В. Н. Заварин: "На большом противолодочном корабле "Вице-адмирал Дрозд" построили команду. Командир объявил: "Нужна аварийная партия для высадки на атомоход. Старшим идет старший лейтенант Кондрашев". В том, что старшим шел Кондрашев, было нечто само собой разумеющееся. Уравновешенный прямолинейный офицер не всегда вписывался в регламент партийной казуистики, когда внешняя благопристойность ценилась выше волевых качеств характера и морской выучки. Но матросы-то знали, что это за человек!

Шаг вперед сделала не вся команда. Но из тех, кто переступил за черту личного благополучия, Кондрашев сумел отобрать десятку отважных. Эти люди шли на сознательный риск во имя тех, кто был в беде на подводной лодке. Даже сам способ высадки аварийной команды вертолетом на подводную лодку в штормовом океане был смертельным трюком. Никто этим ребятам не гарантировал безопасности и на атомоходе. У всех еще была свежа в памяти трагедия с подводным крейсером К-8, затонувшим здесь же, в Бискайском заливе, два года назад. И все же каждый из сделавших шаг вперед утверждал традицию русского флота - в море чужой беды не бывает... Взять только одного из десятки отважных - мичмана Алексея Сергеевича Верещагина. Он работал в паре с нашим боцманом - Николаем Красниковым, страховал их мичман Бекетов. Работали без теплого обмундирования: оно намокало, а главное - резко увеличивало размеры человека. Волна, прокатываясь по палубе лодки, все сметала на своем пути, и удержаться в водовороте человеку, одетому как куль, было очень трудно. Мы выходили на палубу в репсовых тонких костюмах и чуть-чуть надутом спасательном жилете. Высадка для Верещагина не прошла бесследно. Во время этих работ он сильно простыл и вдобавок получил травму. Впоследствии пришлось долго лечиться в госпитале.

Крепко запомнился случай, едва не оборвавший жизни всех моряков из аварийной партии Кондрашева. С плавбазы нам должны были подать сжатый воздух. Мы приняли линь, к которому был подвязан капроновый конец для передачи стального троса Благополучно выбрали линь, капроновый конец. Начали выбирать стальной трос. Нас было человек пятнадцать. Расстояние до плавбазы - метров пятьдесят - семьдесят, и трос шел очень тяжело. Но постепенно позади нашей плотной шеренги вырастала бухта... Трос был толстый, и бухта набирала размеры...

Внезапно на плавбазе упустили конец, и вся недовыбранная часть стального троса ухнула вниз, под воду. Теперь с борта лодки через ограждение рубки свисал тяжелейший груз... Моряки едва удерживали трос, выбрать его было уже невозможно. Но и отпустить тоже нельзя - огромная бухта позади, разматывать в тесном пространстве ограждения рубки, сметет людей, размелет их в кровавое месиво. Положение сверхкритическое. Удерживать трос было настолько тяжело, что лица налились кровью. Каждый понимал: расслабься он хоть на секунду - и бухта под действием тяжести свисавшего в воду стального конца размажет всех по стенкам.

Мы, торпедисты, в несколько минут смогли вытащить из первого отсека торпедопогрузочную лебедку и закрепить ее. На лебедку завели трос. Прихватили... Перевели дух.

Через сутки свисавший в воду конец перетерся о корпус лодки и оборвался..."

* * *
Тем временем Москва наращивала силы спасателей в Северной Атлантике. В район бедствия двинулись противолодочный крейсер-вертолетоносец "Ленинград", плавбаза подводных лодок "Магомет Гаджиев", спасатель "Тобол".

Авиация Северного флота поднимала самолеты дальнего действия Ту-16...

Всполошился и флот Североатлантического блока. К месту катастрофы сначала прилетели самолеты патрульной авиации "Орионы" и "Атлантики" с опознавательными знаками США и Испании, затем прибыли американский фрегат, английский крейсер. Несколько раз прилетала французская "Каравелла", сквозь распахнутую дверь которой телеоператор вел репортажную съемку...

Ведущие газеты мира пестрели заголвками: "Вторая катастрофа русского атомохода в Атлантике", "Советы догоняют Америку... по числу погибших ядерных субмарин", "Трагедия в океане". Только советские газеты, как всегда, хранили непроницаемое молчание.

В конце февраля 1972 года крейсер "Александр Невский" экстренно развел пары и вышел из Североморска в Атлантику с подменным экипажем подводников.

В Гренландском море, не выдержав ударов волн, корпус старого крейсера дал трещину, грозя разломом всего корабля. Откачивая воду всем, что могло отсасывать ее за борт, порой вычерпывая ее и ведрами, экипаж довел крейсер до точки встречи и пересадил подводников сначала на "Ангарлес", а уже оттуда часть их перебрались на К-19, чтобы сменить аварийную партию.


В десятом отсеке
Б. А. Поляков: "Возобновившийся пожар стих сам собой. Но ушло еще десять суток на то, чтобы повторить попытку провентилировать отсеки. И только 18 марта, когда океан, застыл в штиле и удалось наконец перекинуть на лодку электрокабель, мы услышали гул вентиляции, а потом - долгожданный стук из девятого. По азбуке перестукивания нас предупредили, чтобы мы выходили с закрытыми глазами. Иначе могли ослепнуть от непривычно яркого света. Потом взломали ломиками замок нашего люка..."

* * *
Это случилось на двадцать третьи сутки их чудовищной робинзонады. К тому времени на ногах держались лишь двое: капитан-лейтенант Поляков и еще один моряк. Остальных выносили на руках.

Поляков с превеликим трудом одолел полсотни шагов до ракетного отсека. Там было устроено нечто вроде походного лазарета, где спасенные шесть часов отлеживались в тепле, прежде чем их переправили на плавучую базу "Магомет Гаджиев".

Б. А. Поляков: "Эти шаги дались мне как десятикилометровый марафон. Свалился с одышкой... Потерял в весе двадцать восемь килограммов. Остальные тоже превратились в доходяг. Обросли бородами. Бороды в углекислой среде растут очень быстро. И ногти тоже как у обезьян... Самое противное, что у всех нас сразу же подскочила температура до 41-42 градусов. Это из-за перенасыщения организма углекислотой. В атмосфере десятого отсека потом, когда замерили, оказалось свыше шести процентов углекислого газа.

У двоих - мичмана Мостового и одного матроса - скрючило конечности. Врачи говорили, что это от психической травмы, и обещали, что со временем пройдет".

- Да уж, древние не ошиблись: время - лучший лекарь! - закончил Поляков с таким видом и таким тоном, что становилось ясно - с этой минуты он отрешается от рассказанного и попытается снова забыть все ужасы того похода. Лет эдак на двадцать, как и было до сих пор.

Борис Поляков и его товарищи установили невольный рекорд выживаемости человека, рекорд силы духа. Они не готовились к нему специально... Испытание застало их врасплох. Они перенесли все виды голода, каким подвержен живой организм, - световой, кислородный, белковый, эмоциональный... Они не были подопытными кроликами. Они боролись. И установили рекорд, о котором не помышляли. Его не внесли в Книгу рекордов Гинесса. О нем не писали в газетах. О нем было велено молчать.

Молчание длилось двадцать лет. Для большинства из двенадцати человек это срок, прожитый ими до рокового звонка аварийной тревоги.


Комментарий "тяжелого друга"
Р. А. Миняев: "Что касается действия десятого отсека, то я никаких претензий к Полякову не имею. Мало того, даже представить себе не могу, что было бы, если вместо него там оказался кто-нибудь другой. В лучшем случае еще десять трупов.

Он заслуживает всяческих похвал. Как человека, проявившего в трагический обстановке максимум собранности и организованности, я его уважаю и награду, полученную им, считаю заслуженной".

Трудно представить себе человека, который после той кошмарной автономки в десятом захотел бы снова влезть в тесину лодочного чрева. А Поляков... Он так и не ушел с подводного флота. Более того - искушал судьбу как никто, испытывая глубоководные обитаемые аппараты - боевые батискафы. Фортуну тронула его храбрость, и она даровала ему мирную жизнь в тихой и благостной Гатчине.


Вместо эпилога
В конце концов "Хиросиму" притащили в родной Кольский залив.

В Москве и Питере бушевала весна, а здесь едва-едва повлажнел снег да дни чуть насытились солнечным светом.

Тех, кого не схоронили в море, погребли в Кислой губе, что на окраине Полярного, - подальше от родного гарнизона, чтобы не смущать дух уходящих в море экипажей. Так рассудили премудрые политработники...

"Дорогие и бесценные наши товарищи! - заклинал их в своих письмах отец главстаршины Васильева. - Сын мой положил свою жизнь за всех живых и за нас с вами. "Если бы он этого не сделал, мы бы с вами уже не встретились", - заявили официально все его боевые товарищи.

Дорогой Федор Яковлевич! Дорогой товарищ командующий! Игнорирование родителей при захоронении их детей нанесло нам, отцам и матерям погибших, мучительные раны. Вы пренебрежительно и жестоко отнеслись к родительским чувствам и страданиям отцов и матерей. Вы не только не смогли уберечь от гибели наших сыновей (так как не была обеспечена надежность подлодки), но даже не пригласили нас на захоронение, не спросили нашего согласия на него. И это в условиях мирного времени! Такое никогда не забудется. Своим бездушием вы усугубили наше горе и поступили так, как будто мы не советские люди, а бездушные пешки, а вы сами - не родители и не отцы, а люди другой крови.

Даже тогда, когда мы приехали в Полярный, чтобы отдать последнюю дань погибшему сыну, и то никто из командования не посчитал нужным с нами встретиться. Спасибо мичману тов. Бекетову и другим товарищам, которые не оставили нас на улице ночевать под открытым небом, а отправили за несколько километров в сторону как "недостойных". Поэтому думать о том, чтобы попасть в Гаджиево или штаб флота на прием со своей просьбой о перезахоронении гроба сына, для нас было исключено. О чем нас информировал сопровождающий товарищ. Поэтому, посетив могилу, мы были вынуждены на следующий день обиженными и неосведомленными покинуть Полярный. Спасибо тов. В. П. Кулибабе и В. Я. Сизову, которые приехали на вокзал и за пять минут до отправления автобуса рассказали нам о мужестве, героизме, подлинном патриотизме, самопожертвовании и преданности нашего сына Советской Родине и о том, что труп его вполне опознаваем и захоронен в братской могиле по схеме: во втором ряду десятый слева. Мы верим им.

Когда же вернулись домой ни с чем - вся семья плакала и рыдала не одну неделю, а жена заявила, что если гроб с прахом сына не будет привезен и захоронен рядом, то она покончит жизнь самоубийством. Я тоже считаю свою жизнь далее бесцельной и бессмысленной. Но зная, что труп капитана 3 ранга Цыганкова отдали для захоронения по требованию его родственников, а люди в нашей стране все равны, и законы для всех одинаковы, то и мы поспешили обратиться с просьбой в Президиум Верховного Совета и Министерство обороны СССР, чтобы помочь нам в решении нашей просьбы. Мучались и терзались более месяца в ожидании положительного ответа из Москвы, пока в июне не приехал к нам ваш представитель капитан 1 ранга Шустов П. Н., который сказал, что "практически мы можем сделать все: и могилу ночью открыть, и гроб оцинковать, и доставить его до Пскова - для нас ничего не стоит, но делать это весьма нежелательно." Мы же с таким ответом никогда не согласимся, потому что не можем поверить, что сын больше никогда не вернется домой, живой или мертвый, что в прошлом году он уехал в последний раз. Мы видим на каждом шагу его вещи, результаты труда его прилежания, не оконченные им дела, которые ждут его; везде и всюду, каждую минуту он с нами. Мы ждем его, и до. тех пор, пока наша просьба не будет удовлетворена и прах сына не будет покоиться рядом, сама жизнь для нас - сплошной мрак подземелья, горя, слез и отчаяния".

Сила отцовской любви и страданий была такова, что смогла растопить лед чиновного бездушия, смогла вырвать тело сына из вечной мерзлоты братской могилы.

Главстаршина сверхсрочной службы Александр Васильев был перезахоронен на кладбище родного села. Его положили на почетном месте - рядом с фронтовиками, павшими при освобождении псковской земли.

Там, в штабных верхах, расщедрились и на орден. Посмертную "Красную Звезду" сына вручили Петру Васильевичу в военкомате. Да у него и своих, фронтовых, было немало... И тут царапнули отцовское сердце - оценили подвиг сына по неведомо кем составленной разнарядке: раз старшина - больше "Звездочки" не положено. И это в пору брежневского "звездопада", когда ордена летели направо и налево "в связи с ...летием" и "за большие заслуги в деле повышения, укрепления, развития..."

Ну да, спасибо и на том, что главную просьбу уважили...

Спасибо и на том, что не поспешили обвинить экипаж в аварии, в неправильных действиях, в плохой подготовке... наградили даже: тех, кто чином помладше, - "Красной Звездой", кто постарше - "Красным Знаменем".

Тайно схоронили, тайно наградили. И велели молчать. Засекретили все документы, связанные не только с самой аварией, но и со всеми обстоятельствами грандиозной спасательной операции. Вот только не смогли засекретить матросскую песню о "Хиросиме", и пошла она будоражить сердца по кубрикам и казармам, отсекам и каютам...


Автономке конец,
Путь на базу, домой.
Тихо лодку глубины качают.
Спит девятый отсек,
Спит, пока что живой,
Только вахтенный глаз не смыкает.
О чем думал тогда?
Может, мать вспоминал?
Зов друзей или очи любимой?
Только запах чужой
Вдруг мечты оборвал
-Что такое несет вроде дыма?
Доложить - ерунда!
Не уйдет никогда,
Ведь в центральном же люди не боги.
Поздно - пламя ревет,
Не успел, душу рвет
Перезвон аварийной тревоги!
Все, кто спал, кто мечтал и кто вахту стоял,
По постам боевым разбежались.
А в девятом - кто встал,
Кто услышал сигнал,
За себя и за лодку сражались.
Ну, а кто не успел,
Тот уснул навсегда,
Не почувствовав, как умирает.
Что за миг до конца
Им приснилось тогда.
Уж никто никогда не узнает.
За живучесть борьба.
Ставка - смерть или жизнь,
Гидравлический век - рвутся трубы!
Страх и смерть.
Переборку в восьмой приоткрыв -
Путь огню, дым и новые трупы.
Отзывается сердце на каждый удар;
"Что ж вы держите, сволочи, гады?!"
И открыть бы, да нет,
Смерть войдет и сюда,
И седеют от крика в десятом.
Тишина... Нет страшнее такой тишины.
Смирно! Скиньте пилотки, живые!
Двадцать восемь парней
Без вины, без войны
Жизнь отдали, чтоб жили другие.
Встаньте все, кто сейчас водку пьет и поет.
Замолчите и выпейте стоя.
Наш подводный, ракетный, наш атомный флот
Отдает честь погибшим героям.

Р. А. Миняев: "...Рыбаки к нам не подходили, а пришли спасатели "Экватор" и "Геркулес". С них передали нам еду - готовую кашу, лук, потом сигареты, дыхательные аппараты и еще какой-то американский керогаз с канистрой топлива для разогрева пищи.

Помню вот какой опасный момент. Внутрь лодки в центральный пост протащили тяжеленный армированный шланг ВВД, перекинутый к нам со спасательного судна. Милованов принимал его в ограждении рубки над верхним люком, а мы с Серовым пытались подсоединить "кишку" к колонкам воздуха высокого давления. Вдруг штормовая волна отшвырнула спасатель от лодки, слабина на шланге выбралась, и он как стрела вылетел из шахты ЦП вверх. По пути задел бронзовым штуцером голову Милованова, содрав с нее скальп. Залитого кровью Милованова срочно спустили в центральный пост, где док Миша Пискунов обработал раны и прилепил содранную с волосами кожу. Забинтовал голову. А на следующий день вертолетом переправили Милованова на "Дрозд".

...Ты, наверное, помнишь, как мы уходили в автономку. Нас буквально отталкивали от причала, чтобы ни в коем случае не сорвать план БП (боевой подготовки. - Н.Ч.). Я тогда дней 10-15 не вылезал из прочного корпуса, сожрал полкило валидола и в конце концов пообещал выложить все наши лодочные "болячки" начальнику штаба флота. Но тогда все сделали, чтобы удалить меня с лодки. Отправили в городок к семье - попрощаться.

А у нас не работало РКП (устройство для работы компрессора под водой, представляющее собой воз-духозаборную выдвижную трубу с поплавковым клапаном. - Н.Ч.). Заклинивало поплавок. Устинов об этом знал и ничего, кроме зубила, порекомендовать не мог.

Ты помнишь, как мы в точке погружения ныряли раза три-четыре, а потом пробкой выскакивали наверх? Нам это, возможно, помогло, поплавок стал на место. Но ведь это не дело!

Владимир Афанасьевич Касатонов, адмирал флота, в ту пору заместитель Главнокомандуощего ВМФ СССР.


...Какие указания давала нам Москва? Точно не помню. А вот Касатонов* давал рекомендацию, как пустить дизеля без сжатого воздуха. Рекомендовать - не пускать!

...Главной причиной аварии комиссия признала качество трубопроводов гидравлики. Но частично вину свалили на нас, мы якобы знали об аварийном состоянии трубопроводов, но не приняли никаких мер.

Клевета!

Были и другие неисправности. Какая-то цистерна (сейчас не помню), кажется, уравнительная, у нас постоянно заполнялась самопроизвольно.

Сколько рапортов и докладных у меня хранилось с отписками начальников, и никакой от них помощи!

Кулибаба потом на комиссии с глазами младенца сказал, что он ничего не знал об этих докладных. Это ли не предательство?! Все это имело подоплеку личной корысти. Одному нужно было продвинуться по служебной лестнице, другому - получить "адмирала", третьему - поступить в академию, четвертому - просто прикрыть свой зад. И только нам, просто выполнявшим план БП, ничего не было нужно. Вот мы и лезли из кожи вон!..

И вообще, Валя, прекрати делать героев по должности. Витя (Кулибаба. - Н.Ч.) ничего выдающегося не сделал. Он просто нормально исполнял свой долг. Самостоятельных решений он не принимал, если не считать его решения всплывать по всем правилам".

Суров в своих оценках "тяжелый друг". Но есть, как известно, и высший суд. Что ему наши реляции и характеристики, заверенные подписями многоэтажного начальства?! Для него дела и помыслы капитана 1 ранга Кулибабы прозрачны, как стеклышко. За все воздалось командиру "Хиросимы" - и за воинское мужество, и за гражданское слабодушие. За то, что промолчал на комиссии, лишен был дара речи навсегда, когда после инсульта онемел. С женой и близкими изъясняется лишь двумя словами: "да" и "нет". Все остальные пишет на листочках.

Он мне писал ответы на мои вопросы, с трудом выводя левой рукой (правая парализована) каракули. Мы сидели в его крошечной квартирке в многоэтажной питерской "хрущебе". Гостиная-кабинет-опочивальня была завешана вьетнамскими циновками, фонариками, бамбуковыми шторами - после арктических-северов Виктор Павлович служил военно-морским советником в Северном Вьетнаме.

Разглядывая грустную завесу орденов на его парадной тужурке, - ее извлекла из шкафа жена, милейшая заботливая Лариса Дмитриевна, - я снова и снова думал о том, что Бог воздал этому человеку сполна: и за его подвиги - правительственными наградами, и за его грехи - телесными немощами. Но все же самым высоким воздаянием ему был пожелтевший клочок бумаги, который вывалился вдруг из семейного альбома. Кулибаба послал его жене с борта плавбазы, когда в гарнизоне никто еще толком ничего не знал - сколько мертвых на К-19 и кто остался в живых. Там было только три слова:"Лариса, я жив!"

Старый полупарализованный человек перечитывал записку. Он улыбался. В его светло-ясных глазах стояли слезы.

И еще одни командирские слезы видел я в то лето.

В Елоховском соборе в Москве служили панихиду по морякам первого экипажа, убитым радиацией. Среди прихожан стоял и отставной капитан 1 ранга Николай Владмирович Затеев. Из всех командиров "Хиросимы" ему выпал самый тяжкий жребий. А ведь были и счастливчики, у которых ни одного погибшего: Владимир Александрович Ваганов, Виктор Павлович Логинов, Олег Евтихьевич Адамов...

Затеев показал мне несколько эскизов странного сооружения, отдаленно напоминающего часовню. В глухой портал была вмурована стальная лодочная дверь с рычагом кремальерного запора.

- Тут архитектор один Эскиз усыпальницы-пантеона разработал московский архитектор Михаил Панкратов, сын военного моряка.


набросал на ватмане мою давнюю идею, - пояснил Николай Владимирович. - Хотели поставить на кузьминском кладбище, там, где наши ребята похоронены, экипажную усыпальницу. Чтобы после смерти опять одним экипажем собраться... Правда, теперь, при нынешних ценах, об этом и мечтать не приходится. Да и землю нам никто не даст.

* * *
Мне так и не выпало встретиться с "тяжелым другом" Рудольфом Миняевым. Когда еще было возможным приезжать в Таллин без виз, я не знал его адреса, когда узнал его координаты, Эстония закрыла свою границу с Россией.

Он живет на окраине Таллина, в Пирите, работает инженером по технике безопасности в Олимпийском парусном центре. О, лучшего специалиста по технике безопасности, чем инженер-механик с "Хиросимы", в Центре вряд ли могли найти. Но жизнь его сложна и многотрудна, как и у многих русских в Эстонии.

Из письма Р. А. Миняева В. Н. Заварину: "...Работаю, как и прежде. Семейные отношения нормальные. Читаю книги периода застоя. Все про нас, беззубых, бессловесных и беспринципных. Свободное время тратим с Катериной (жена Миняева. - Н.Ч.) на воспоминания о наших морально-этических ценностях. Материальная сторона на втором плане... Ведь возраст-то уже 55, осталось совсем немного, надо успеть все. Трудностей до фига, а времени, чтобы их преодолеть, - ни фига! Торопись жить!

Дети в наше время быстро откалываются от родителей и живут своими интересами, в наших советах не нуждаются, помощи от них ожидать тоже не приходится.

Вот такие дела, Валюха...

24.01.90г.

Р.S. Обстановка в стране - ваще. На мой выпуклый военно-морской глаз, долгое время прикрытый розовыми светофильтрами твердокаменного большевика и гомо советикуса, ограниченного рамками недействующих законов и совершенно нежизненных и нереальных уставов и инстуркций в кирзовых обложках под непонятным флагом интернационализма и еще менее понятными лозунгами (типа "Вперед, к победе...", "Партия -это...", "Все для народа и во имя..."), - у нас сейчас творится еще большее беззаконие, чем до того. А трепология мне уже настолько обрыдла, что захотелось на пенсию во второй раз, если бы это было возможным.

Стараясь вписаться равноправным гражданином в свою новую родину, стал выполнять, к сожалению, тоже мертворожденный, закон о языке. Изучаю эстонский два раза в неделю по 1,5 часа с помощью очень хорошего педагога. По крайней мере, за 2 месяца учебы я эстонский изучил лучше, чем за 15 лет - немецкий (школа, училище). Но, зная сейчас около 350 слов и выражений, я могу с уверенностью сказать, что понадобится еще 40 лет для того, чтобы более-менее свободно спросить у эстонца, как пройти к голове уезда, чтобы получить у него талоны на сахар, мыло, стиральный порошок и, извините, на водяру...

Об отношении к нашей единственной и руководящей (пока еще действует статья 6). За последнее время я tulen к выводу: только зря плачу взносы. Вот уж